Роль маски в народном карнавале и придворном маскараде на примере России XVIII века

Сегодня, делая или приобретая карнавальную маску или маскарадный костюм, мы уже практически не задумываемся о том, что между «карнавалом» и «маскарадом» большая разница. Между тем история их взаимодействия — от конфликта до окончательного слияния — очень примечательна. Карнавал, по определению М. Бахтина, — «совокупность всех разнообразных празднеств, обрядов и форм карнавального типа», что до маскарада, то, как пишет Торшин: «это лишь несколько видоизменённые, «мутировавшие» компоненты карнавала», и добавляет, что «трансформация карнавала в маскарад могла произойти лишь вследствие возникновения определённых условий, связанных с изменениями в общественном сознании в результате возникновения новой социокультурной ситуации». Позволю себе уточнить — произошла не просто трансформация карнавала в маскарад, но скорее «отпочкование» второго от первого и его постепенное оформление в самостоятельное и весьма социально и политически значимое явление в общественной жизни. Целью этой заметки является не исследовать, а скорее проиллюстрировать это явление на примере России XVIII века.

Присутствие ряженых во всевозможных обрядах, с целью «обуздать нечистую силу» и помочь вновь свершиться «должному» (правильной космогонии), неотъемлемая часть любой традиции. Такой обрядовый комплекс, его исполнение в назначенное время от «А до Я» — вот что такое карнавал в его первом значении. Не секрет, что эта часть народной культуры находилась в крайне сложных отношениях как со светской властью, так и с официальной церковью — ряженые подвергались гонению, сами ряжения неоднократно пытались запретить. Однако тут речь пойдёт не об этом.
К концу средневековья народный карнавал, смешавшись с «привозной», а также «авторской» культурой, породил два общественных феномена — театр и придворный маскарад. По сути, оба эти феномена уже изначально находятся в некотором конфликте со своим «родителем», хотя бы потому, что с точки зрения традиции утратили его главную функцию — «священнодейство». Однако, если театр есть сознательный переход от обряда, с его сакральными целями, в плоскость «развлечения и просвещения», то «придворный маскарад» становится «кривым зеркалом» народной культуры, обязьянничеством с парадоксальным желанием сохранить за собой «сакральную силу».
И если «увеселения» царского двора допетровской Руси ещё являлись частью той общей карнавальной традиции, о которой сказано выше, то с начала XVIII века они окончательно переродились. Приведём несколько примеров:

В середине января 1714 года во дворце Петром I праздновалась свадьба Никиты Моисеевича Зотова. Особо стоит отметить, что эта свадьба задумывалась царём как ответ на желание старика Зотова уйти в монастырь, что уже само по себе являлось актом враждебным, даже «бесовским» по отношению к «должному порядку». Сама же «свадьба» и вовсе, как бы сказали сегодня, потрясала своей «креативностью». Глашатаями были выбраны четыреста уродливых заик. Их разбили на четвёрки, каждая такая группа имела особый костюм и музыкальный инструмент. В свадебные маршалы, в дружки и в шаферы были назначены дряхлые старики. В скороходы определили неповоротливых, с трудом держащихся на ногах толстяков. Венчать семидесятилетнего жениха и его невесту (тридцати четырёхлетнюю вдову) поручили столетнему священнику, по старости утратившему зрение, слух и память. Его держали под руки и кричали в ухо слова молитвы, которые он всё время переспрашивал и путал. Сам русский царь Пётр I вырядился нидерландским крестьянином, вооружился барабаном и вместе с тремя своими генералами, одетыми в такие же костюмы, возглавил свадебную процессию, выбивая барабанную дробь. Вслед за ним ехала ещё одна известная фигура петровских маскарадов: «царь Московский» — Ромодановский. Его везли на огромных кузлах, приделанных к саням. На четырёх длинных концах козел сидело по большому медведю; их кололи острыми рогатинами специальные служители, идущие рядом. Рёв зверей сливался с «музыкой» ста инструментов заик-глашатаев и всё это дополнялось колокольным звоном.

Интересно, в каком противоречии «потеха» Петра находится с известным указом царя Алексея Михайловича за 1648 год, в котором прямо сказано: «А где объявятся домры и сурны и гудки и хари и всякие гудебные бесовские сосуды, и тыбте бесовские велел вынимать и, изломав те бесовские игры, велел жечь». Перечёркивая полным неповиновением указ отца, Пётр уже здесь переводит карнавальное действо из народной мистерии в государственную политику. Заметим, что при этом само неповиновение носит целиком и полностью инициатический характер, подчинённый одному из главных карнавальных принципов: «всё с ног на голову» — на свадьбе Зотова и «молодой» — старик, и «скороход» — толстяк, и глашатай — «заика», и указ отца «выполняется» строго наоборот. Но не будем отклоняться от темы.
Описываемое «свадебное шествие» (четыреста заик под предводительством Петра I) представляло собой практически прямое заимствование парадов, которые устраивали европейские гильдии шутов. К примеру, на юго-западе Германии XVI-XIX века практиковалось шествие ротвайльских шутов (в масках) во главе с «дьяволом» — Федерханнесаном. Согласно описанию В. Ф. Колязина:

Федерханнес, облачённый в пёстрый костюм с перьями, вёл себя особенно дико, устрашая и одновременно развлекая публику огромной деревянной маской с хлопающей челюстью и мощными клыками, с высоким лбом, испещрённым бороздами морщин, а также своими особенно выразительными длинными прыжками через палку...

Наравне с заимствованиями из европейского карнавала, свадьба Зотова включала в себя фрагменты, присущие русской народной культуре. Однако дальнейшие «российские маскарады» всё более теряют связь с какой бы то ни было традицией, переходят в категорию не просто кощунственного, но и абсолютно бессмысленного с точки зрения народной мысли времяпрепровождения. Перед нами уже какая-то карикатура на увеселения европейских монархов (какие, в свою очередь, были карикатурами на карнавальные шествия). И здесь, как отмечает Торшин: «Маска носит все более светский характер... Она самодостаточна и превращается в маску масок, «симулякр».

Так, в сентябре 1721 года по случаю женитьбы Петра Ивановича Бутурлина был организован маскарад, длившийся с перерывами почти полтора месяца. Главной темой этого торжества Пётр I сделал обязательное наличие оригинальной маски. Все участники, уже костюмированные, проходили специальную «смотр-атестацию» у царя, устроенную в доме князя Меншикова. Царь желал, чтобы было до тысячи разных масок. В итоге, согласно свидетельствам, в этом маскараде приняли участия как всевозможные «мифологические персонажи», так и «русские бояре старого времени, разъезжающие верхом на живых медведях». Участники были обязаны исполнять свои роли начиная с 10 сентября более месяца: в течение этого срока по приказу Петра I маски собирались не единожды. В назначенный день и час они то катались по Петербургу в полном облачении, то наносили визиты друг другу. За неявку каждый штрафовался ста рублями.
После Петра и Екатерины I, на трон взошла Анна Иоанновна, неоднократно повторявшая петровские вакханалии. К примеру, в январе 1731 года императрица отмечала годовщину своего восшествия на престол, главным «блюдом» праздника стал «великий машкарад». Готовились к нему с конца 1730 года, для чего ко двору был призван «английской нации танцмейстер», который обучал «танцевать фрейлин, камер-пажей и пажей», но особенно камер-пажей — «по четыре дня в неделю, а в каждый день по четыре часа». Всех участников действа разделили на «четыре класса» (группы), каждая из них имела один тип костюма в тот или иной день: например, сначала в «первом классе», где находилась сама императрица со своим придворным штатом, все надели «персидский убор»; ко «второму классу» относились иностранные министры — они явились в «швейцарском»; а остальные два — «в венецианском уборе были». В следующий раз «машкарадное платье переменялось» и императорский двор представал в «гишпанском уборе», иностранные министры — «подобие Парламентских членов избранные», «здешние министры», причисленные к «третьему классу» — в «венецианском шляхетном», «генералитет — в турецком платье».
Сменившая Анну Иоанновну, Елизавета Петровна устраивала маскарады еженедельно, а порой и ежедневно. На эти мероприятия предписывалось появляться «платье машкарадное имея должонное, окромя только пелигримского и арлекинского, и непристойных деревенских, а в русских телогреях, тако ж в ямщицком и в другом таковом же подобном платье отнюдь не приезжать, и в приличным масках», о чём приказывали Главной полицмейстерской канцелярии «немедленно по домам всем объявлять». Иногда в «приличной маске» велелось являться не только в маскарад, но и в Оперный дом на спектакли. Время от времени Елизавета устраивала «тематические вечеринки», именуемые «Метаморфозами»: на них женщины обязательно надевали мужское платье, а мужчины — женское. Вот как описывает это действо Екатерина II:

В 1744 году, в Москве, Императрице вздумалось приказать, чтобы на придворные маскарады все мужчины являлись в женских нарядах и все женщины в мужских, и при том без масок на лицах. Это были превращённые куртаги: мужчины в огромных юбках на китовых усах, одетые и причёсанные точно так, как одевались дамы на куртагах; а дамы в мужских придворных костюмах. Такие метаморфозы вовсе не нравились мужчинам, и большая их часть являлась на маскарад в самом дурном расположении духа, потому что они не могли не чувствовать как они безобразны в дамских нарядах. С другой стороны, дамы казались жалкими мальчиками; кто был постарше, того безобразили толстые короткие ноги; и из всех них мужской костюм шёл вполне только к одной императрице. При своём высоком росте и некоторой дюжести она чудно хороша в мужском наряде. Ни у одного мужчины я никогда в жизнь мою не видела такой прекрасной ноги; нижняя часть ноги была удивительно стройна. Её Величество отлично танцевала, и во всяком наряде, мужском и женском, умела придавать всем своим движениям какую-то особую прелесть. На неё нельзя было довольно налюбоваться, и бывало с сожалением перестаёшь смотреть на неё, потому что ничего лучшего больше не увидишь. Раз на одном из таких балов она танцевала менуэт, и я не отводила от неё глаз. Кончивши танец, она подошла ко мне. «Для женщин большое счастье, — осмелилась я заметить, — что ваше величество родились не мужчиною; один портрет ваш, в таком виде как теперь, мог бы вскружить голову любой женщине». Она была очень довольна этими словами, и в свою очередь сказала мне с чрезвычайной любезностью, что если бы она была мужчиною, то яблоко непременно досталось бы мне...

Интересно, что некоторые мужчины, собираясь идти на «Метаморфозы», несмотря на запреты, всё же прикрывали лицо «приличной маской».
Очевидно, что и отмечает Бахтин, маска, которая в карнавале была в первую очередь средством обретения нового образа и новой сущности, выражая принципиально важную для карнавальной культуры идею обновления, рождения, в маскараде становится инструментом и способом сокрытия истинного лица и истинной сущности, средством обмана, утаивания и забвения.
Начиная с эпохи дворцовых переворотов, элементы маскарада проникают в политику и одновременно пытаются вернуть себе «силу от обряда». Самый очевидный пример: и Елизавета Петровна, и Екатерина II «завоёвывая себе трон», переодевались в мужские гвардейские мундиры и по-мужски садились на лошадей, что можно расценить как подсознательное желание придать этому маскараду характер инициатического обряда: переодевшись, женщина-претендентка на престол легализирует себя во власть, перерождается Императором.
С этого же времени придворный маскарад всё чаще выходит «из дворца на улицу» и как будто обратно сливается со своим «прародителем» — народным карнавалом, но уже без его главного смысла — повторить акт творения и обезвредить «нечистую силу». Теперь остатки народной традиции десакрализированы и поставлены на службу «политическим целям». Так, 22 сентября 1762 года, когда состоялась церемония коронации Екатерины II, Москва была одарена грандиозным уличным маскарадом в постановке Фёдора Волкова. Постановка носила название «Торжествующая Минерва».

В завершении этой заметки позволю себе сделать вывод, что маскарад (ряжение), изначально находившийся в подчинённом положении относительно ритуала, будучи всего лишь его частью, взял вверх и пришёл на смену карнавальной традиции, упростив и в определённой степени обессмыслив её. То же касается и главного атрибута того и другого действа — маски. В своей статье Торшин замечает: «В маскараде маска теряет сакральное, магическое значение и переходит в сферу знаков, сопровождающих увеселения». При всей верности этого наблюдения хочу уточнить, что придворный маскарад не просто утратил изначальное «магическое, мистериальное значение», но перевёл это значение на «политическую службу», и маска переходит не просто «в сферу знаков, сопровождающих увеселения», но становится персонажем «политического представления».

(данная заметка является адаптированным отрывком из серии моих авторских статей об истории маскарада в России. При цитировании просьба упоминать автора и давать ссылку на эту публикацию // Использованы иллюстрации: Суриков «Большой маскарад на улицах Москвы»; Гравюра: «Маскарад в Москве, 1722 год»; Титульный и внутренний листы либретто маскарада «Торжествующая Минерва»)