Страницы старинные и лики небесные

Есть на земле удивительное творение человека, постоянно наполняющееся его высокими исканиями, поэтическими образами, полетами мысли и красивыми витиеватостями слова, удивительными переплетениями судеб и восхитительными проникновениями в самую суть человеческих порывов и свершений. И помещается это все в небольшом довольно хрупком предмете – книге. В ней собиралось все лучшее, описывалось высокое, воспевалось заоблачное…

Но чем дальше мы уходим в туманность новейших времен, тем наивнее кажутся нам книги прошлых веков, но и до трепета дороже становятся тексты, воспевающие ценности вечные, непреходящие. Литература – настоящий кладезь живой воды для тех, кто живет с «трепещущей жилкой», кому дорого сладостное ощущение творческой искры, кто в вечном поиске идеи, темы, вдохновения…

Может потому и родилась идея, столь близкая творческим людям – коснуться литературы в разрезе творческого начала. И если открывать эту тему – то, пожалуй, и начать нужно с возвышенного – иконописи.

Не будем углубляться в литературоведческие искания и задаваться целью написать научный труд по истории иконографии, просто откроем старинный потертый томик и предадимся приятному созерцанию природы, характеров, ликов…

«Лука Кирилов страстно любил иконописную святыню, и были у него, милостивые государи, иконы все самые пречудные, письма самого искусного, древнего, либо настоящего греческого, либо первых новгородских или строгановских изографов. Икона против иконы лучше сияли не столько окладами, как остротою и плавностью предивного художества. Такой возвышенности я уже после нигде не видел!».

Так начинает Николай Лесков свое повествование об удивительно трогательной и эмоционально яркой истории, произошедшей в его повести «Запечатленный ангел».

«…И что были за… преподобные, и мученики, и апостолы, а всего дивнее многоличные иконы одеяниями… одним словом, всего этого благолепия не изрещи, и таких икон нынче уже нигде не напишут, ни в Москве, ни в Петербурге, ни в Палихове; а о Греции и говорить нечего, так как там эта наука давно затеряна. Любили мы все эту свою святыню страстною любовью, и сообща пред нею святой елей теплили, и на артельный счет лошадь содержали и особую повозку, на которой везли это божие благословение в двух больших коробьях всюду, куда сами шли…».

Для столь точной и довольно личностной оценки иконописного дела нужно было обладать глубокими знаниями вопроса. Лесков заинтересовался древнерусским иконописным искусством довольно рано, и знал его глубоко, относился к нему с трепетом и истинным православным почитанием. Потому его «духоносные словеса», вложенные в уста простодушного повествователя повести, исходят из самых искренних чувств автора и находят живой отклик у читателя.

Появившиеся в то время литографические иконы, Лесков не воспринимает и не приветствует, он глубоко убежден, что «иконы надо писать руками иконописцев». Он знал многие европейские школы иконописи и работы многих именитых художников Божественной живописи мог отличить, но русскую иконопись он никогда с ними даже не сравнивал, а именитых русских изографов даже называл по именам: Пешехонова, Силачева, Савватиева. И отличить мог не только школы иконописи, но и работы отдельных мастеров. Эта осведомленность Лескова и его умиление пред святым изображением скрыть в повести нельзя, оно доминирует, восхищает живым, неподдельным чувством:

«Особенно же были при нас две иконы, одна с греческих переводов старых московских царских мастеров: пресвятая Владычица в саду молится, а пред ней все древеса кипарисы и олинфы до земли преклоняются, а другая ангел-хранитель, Строганова дела. Изрещи нельзя, что это было за искусство в сих обеих святынях! Глянешь на Владычицу, как пред ее чистотою бездушные древеса преклонились, сердце тает и трепещет; глянешь на ангела... радость! Сей ангел воистину был что-то неописуемое. Лик у него, как сейчас вижу, самый светлобожественный и этакий скоропомощный; взор умилен; ушки с тороцами, в знак повсеместного отвсюду слышания; одеянье горит, рясны златыми преиспещрено; доспех пернат, рамена препоясаны; на персях младенческий лик Эмануилев; в правой руке крест, в левой огнепалящий меч. Дивно! дивно!.. Власы на головке кудреваты и русы, с ушей повились и проведены волосок к волоску иголочкой. Крылья же пространны и белы как снег, а испод лазурь светлая, перо к перу, и в каждой бородке пера усик к усику. Глянешь на эти крылья, и где твой весь страх денется: молишься «осени», и сейчас весь стишаешь, и в душе станет мир. Вот это была какая икона!».

Наивно и самонадеянно было пускаться в поиски изображения иконы Ангела Хранителя Строгановского письма, но хотя бы тех времен… А за неимением таковой, можно всмотреться в более поздние, но вполне исполненные Духа иконы.

И все же – Строгановская школа иконописи… Далеки те времена и многое покрыто неизвестностью. Фамилия Строгановых не безызвестна и сегодня. Соледобытчики и промышленники, положившие в Российских землях самое начало добывающей промышленности.

Предание, сохранившееся в летописи Кирилло-Белозерского монастыря, гласит, что род Строгановых происходит от стародавней новгородской фамилии Добрыниных. Родоначальником их был некий Спиридон, живший во времена Димитрия Донского.

Около 1488 года правнук Спиридона Феодор Лукич, будучи уже в преклонном возрасте, вместе с сыновьями Степаном, Осипом, Владимиром и Аникой переселяется в Соль-Вычегодскую, а сам вскоре принимает монашество с именем Феодосия и оставляет земную жизнь. Трое его сыновей потомства не оставляют, Аника же становится главой большой ветки рода Строгановых и основателем его богатства.

Господь даровал Анике многочадие – рождалось у него много детей, но все они во младых летах умирали. Оставался у него мальчик Максим, да и тот заболел. Однажды зимой в лютый мороз ехали по отвесному берегу Камы «люди Строгановых». Увидели они нищего странничка, и решили потешиться – показать на нем свою удаль молодецкую. Схватили они калику перехожего и сбросили его с крутизны вниз. Упал он бедный в глубокий сугроб, привалило его сорвавшимся нависшим снегом и погребло его там. Заговорила совесть шутников, спустились они вниз, стали откапывать странничка, а мороз – лютый, стоять не велит. Уж совсем замерзшие откопали его, вынесли на берег, стали снимать сапоги, чтобы вытряхнуть набившийся снег… а странничек светел, аки солнышко, ликом весел, и не только не замерз, а тепло даже вокруг него чувствуется. Стали они просить прощения у странничка, и смутились, что, похоже, святого обидели. Но Трифон сразу же простил их и отпустил с миром. Странствовал преподобный давно, пришел в их селение и жил на паперти церкви, питаясь подаянием.

Но, смущенные своим поступком, люди Строгановых возвратились домой, и рассказали все хозяину – Иакову. На следующий день Иаков сам пошел к церкви с надеждой на молитву чудного странника. Он нашел преподобного Трифона в храме, и после службы рассказал о своем горе: «Воистину ты Божий избранник, во всем подобный древним святым. Прошу тебя Господа ради, помоги мне. У меня сначала было много детей, но Божиим изволением все они умерли. Остался один только сын Максим, но и тот заболел. Прошу тебя: помолись о нем Господу. По твоим святым молитвам Господь дарует ему здравие. Я буду во всем помогать тебе». На что Трофим ответил: «То, о чем ты просишь, дело не наше, а Божье. Я же грешен, и не достоин взять на себя такое великое дело. Но велика благодать Божия». Так по молитвам преподобного Трифона Вятского Господь даровал Максиму Строганову не только исцеление, но и по промыслу Своему сделает его вместе с Никитой Строгановым и ратником, и завоевателем Сибири, и основателем Строгановской школы иконописи.

В конце XVI века Строгановы, любители и истые почитатели иконописного искусства, собрали в своих обширных вотчинах лучших мастеров ликописного дела. Выходцами они были в основном из Новгородской школы, и потому преобладали в ранних иконах Строгановских традиционные новгородские приемы и мотивы. Но некоторые из Строгановых и сами занимались ликописанием, были приверженцами тонкого письма, изящной отделки, обильной позолоты и ярких играющих красок, потому мастера оказались всецело под влиянием вкусов и приемов своих хозяев. Так постепенно выработались особый стиль и приемы Строгановской школы.

Многие задаются вопросом, почему же так сильно было влияние «хозяев Строгановых» не только в самой школе иконописи, но и могущество их в обществе и даже при Дворе. Попробуем найти ответы в самой истории.

Времена для государства Российского были неоднозначные и довольно смутные. Но для рода Строгановых они только упрочивали их положение землевладельцев, солепромышленников и всячески влиятельных людей.

Первоначально Строгановы имели земли только купленные ими в Сольвычегодском крае, но впоследствии в разное время и разными государями московскими им предоставлялись жалованные грамоты на огромные территории тогдашних «немереных верст» в вечное пользование, что составило около 10млн 382тыс 347 десятин. Жалованные земли считались «пустыми», но на деле их издревле слабо заселяли полукочевые инородческие племена, которые со временем, вытесняемые строгановскими вотчинами, стали восставать на них с оружием. Но строгановские остроги и крепости, оснащенные пищалями и пушками собственного литья, были для них несокрушимыми.

И все же терпеть постоянные разор и угрозы от сибирских кочевников и татар Строгановым стало невмоготу. Даже под страхом государева гнева Сын Аники Строганова – Семен и внуки – те самые Максим и Никита, с помощью «удалых людей» – волжских казаков во главе с Ермаком, предприняли исторический поход покорения Сибири. Историки называют его самой выдающейся, блестящей страницей рода Строгановых.

За эти важные заслуги Семен, сын Аники, и его потомки в 1610 г. Василием Шуйским были пожалованы исключительно им присвоенным особым званием «именитых людей» и правом называться и писаться полным отчеством – с «вичем».

Нельзя не отметить и финансовое могущество рода. Историки отмечают, что «те же Максим Яковлевич и Никита Григорьевич много помогали московским государям денежными средствами и ратною силою. В одной из жалованных грамот Петра Великого вычислено, что Строгановы во время междуцарствия и при Михаиле Федоровиче пожертвовали деньгами 841тыс 762 руб., что на современный счет составит около 4 млн. рублей».

Постепенно вотчины Строгановых превратились как бы вассальное государство со своими законами, установлениями, распорядками и управлением. В административном и судебном отношениях вотчины Строгановых были неподвластны государевым наместникам и воеводам. «Именитые владетели имели исключительное право чуть ли не по всем делам сноситься непосредственно с центральными государственными учреждениями в Москве, минуя местную администрацию». Особое положение Строгановы имели и при дворе. И не удивительно, что в усобицы и смуту при дворе, многие искали убежища под защитой «именитых людей», не исключая искателей жизни тихой, созерцательной, мастеров уставного ликописания.

Радостный стиль икон Строгановской школы любил и Николай Семенович Лесков, хотя и критиковал его слишком декоративные приемы. И хотя искусствоведы отмечают, что их иконы периода «смутного времени» потеряли праздничность и цветистость, обрели сумрачность цветов, но в основе своей они остались с характерными, только ей присущими Строгановскими приемами – необычайной миниатюрностью, яркостью и сочностью цветовой гаммы, богатым золотым убранством и изощренной тонкостью живописи.

Значительное место в творениях строгановских занимают растения. Деревья становятся похожими на натуру, пишутся в ярких тонах с применением разных оттенков. Стволы деревьев выполняются штрихами, условно передающими фактуру древесной коры.

Горы состоят из мелких уступов и лещадок, наружные контуры их как бы изрезаны на мелкие частицы. Контуры гор обводятся темными тонами, обильно украшаются цветами, выполненными в большинстве случаев твореным золотом.

Постройки, или палатное письмо, в строгановской живописи сложны, мелки, имеют множество второплановых построек разных форм, башен, беседок, открытых лестниц с балясинами. Все постройки ярки по цвету и обильно украшены орнаментальными узорами. Купола, главы, троны, престолы, сидения покрывались твореным золотом и расписывались в большинстве случаев черной краской.

Вода, волны в живописи строгановской сильно волнуется, ее волны представляют собой сплошные спиралевидные завитки. Есть особенности и в письме животных. Лошади по формам одутловатые, как бы несколько ожиревшие, но вместе с тем эта полнота их очень красива, красивы повороты голов и изящны тонкие ноги. По цвету они очень ярки. Их мускулы отмечаются бликами с сильной светлой оживкой. Гривы и хвосты их расписываются твореным золотом с исключительной тонкостью и чистотой.

Фигуры человека стройны, тонки и изящны. Имеют сильно удлиненные, против натуры, пропорции. Одежды по цвету ярки, в них преобладают светлые, яркие, цветастые тона. Контуры и роспись фигур очень тонки, с множеством мельчайших складок, богатым украшением одежд золотыми орнаментами. Воротники, пояса, нарукавники, уборки на одеждах украшались жемчугом и разноцветными камнями, особенно одежды царей и их короны и троны. Латы воинов густо покрывались твореным золотом и расписывались растительным орнаментом черной краской и украшались также жемчугом и цветными камнями. Крылья ангелов в большинстве случаев покрывались золотом и расписывались по форме крыльев черной краской.

Лики, писанные строгановской школой, по тону светлые, с сильными бликами. На лицах крупных размеров наносились мелкими штрихами «отборки», или приемы современной ретуши. Волосы на головах прописывались очень тонко, мелко и чисто, во многих случаях они выполнялись твореным золотом.

Но вместе с этим, Строгановы ввели в области иконописания разделение труда между иконописцами узкой специализации: «личник», «доличник», мастер «палатного письма»… И эти иконы постигла участь «поточного производства», когда одно творение передавали из рук в руки многим живописцам, изображавшим по очереди строения, природу, святого, и его лик, внося каждый из них свое видение, «внутренне прочтение» и свое мастерство.

Не могло такое состояние дел не заботить и Лескова. Он выступал в защиту «одной из самых покинутых отраслей русского искусства» – иконописи, которая в то время служила делу просвещения народа. Отталкиваясь от тезиса «икона для простолюдина имеет такое же важное значение, как книга для грамотного», Лесков пишет, что икона то же, что книга, которая в живописном варианте несет малограмотному народу целые истории событий, житий, подвигов, помощи Божией. «Но иконописное дело наше находится в самом крайнем упадке, и им занимаются невежды, которые пишут на иконных досках неведомо что и неведомо как, а потому такие иконы не могут служить той полезной для народа службы, какую они приносили прежде».

Наверное, отсюда в «Запечатленном ангеле» появляется удивительной убедительности диалог просвещенного английского барина и простяковатого мужичка-ремесленника о высоте и неземном происхождении ликописной живописи, который поражает простотой слога и глубиной познаний.

– Что же, – говорит, – вы думаете делать?

– Думаем, мол, его со временем подменить и распечатлеть его чистый лик, безбожною чиновническою рукой опаленный.

– Да чем, – говорит, – он вам так дорог, и неужели другого такого же нельзя достать?

– Дорог он, – отвечаем, – нам потому, что он нас хранил, а другого достать нельзя, потому что он писан в твердые времена благочестивою рукой и освящен древним иереем по полному требнику Петра Могилы, а ныне у нас ни иереев, ни того требника нет.

– А как, – говорит, – вы его распечатлеете, когда у него все лицо сургучом выжжено?

– Ну, уж на этот счет, – отвечаем, – ваша милость не беспокойтесь: нам только бы его в свои руки достичь, а то он, наш хранитель, за себя постоит: он не торговых мастеров, а настоящего Строганова дела, а что строгановская, что костромская олифа так варены, что и огневого клейма не боятся и до нежных вап смолы не допустят.

– Вы в этом уверены?

– Уверены-с: эта олифа крепка, как сама старая русская вера.

– Только ни завтра, ни послезавтра за это, сударь, не беритесь.

Он говорит:

– Это почему так?

А мы отвечаем:

– Потому, мол, сударь, что нам прежде всего надо иметь на подмен икону такую, чтоб она как две капли воды на настоящую походила, а таковых мастеров здесь нет да и нигде вблизи не отыщется.

– Пустяки, – говорит, – я сам из города художника привезу; он не только

копии, а и портреты великолепно пишет.

– Нет-с, – отвечаем, – вы этого не извольте делать, потому что, во-первых, через этого светского художника может ненадлежащая молва пойти, а во-вторых, живописец такого дела исполнить не может.

Англичанин не верит, а я выступил и разъясняю ему всю разницу: что ноне, мол, у светских художников не то искусство: у них краски масляные, а там вапы на яйце растворенные и нежные, в живописи письмо мазаное, чтобы только на даль натурально показывало, а тут письмо плавкое и на самую близь явственно; да и светскому художнику, говорю, и в переводе самого рисунка не потрафить, потому что они изучены представлять то, что в теле земного, животолюбивого человека содержится, а в священной русской иконописи изображается тип лица небожительный, насчет коего материальный человек даже истового воображения иметь не может.

Он этим заинтересовался и спрашивает:

– А где же, – говорит, – есть такие мастера, что еще этот особенный тип понимают?

– Очень, – докладываю, – они нынче редки (да и в то время они совсем жили под строгим сокрытием). Есть, – говорю, – в слободе Мстере один мастер Хохлов, да уже он человек очень древних лет, его в дальний путь везти нельзя; а в Палихове есть два человека, так те тоже вряд ли поедут, да и к тому же, – говорю, – нам ни мстерские, ни палиховские мастера и не годятся.

– Это опять почему? – пытает.

– А потому, – ответствую, – что у них пошиб не тот: у мстерских рисуночек головастенек и письмо мутно, а у палиховских тон бирюзист, все голубинкой отдает.

– Довольно дивные, – говорит, – вы люди, и как послушаешь вас, так даже приятно делается, как вы это все, что до вашей части касается, хорошо знаете и даже искусства можете постигать.

– Отчего же, – говорю, – сударь, искусства не постигать: это дело художество божественное, и у нас есть таковые любители из самых простых мужичков, что не только все школы, в чем, например, одна от другой отличаются в письмах: устюжские или новгородские, московские или вологодские, сибирские либо строгановские, а даже в одной и той же школе известных старых мастеров русских рукомесло одно от другого без ошибки отличают.

– Может ли, – говорит, – это быть?

– Все равно, – отвечаю, – как вы одного человека от другого письменный почерк пера распознаете, так и они: сейчас взглянут и видят, кто изображал: Кузьма, Андрей или Прокофий.

– По каким приметам?

– А есть, – говорю, – разница в приеме как перевода рисунка, так и в плави, в пробелах, лицевых движках и в оживке.

Он все слушает; а я ему рассказываю, что знал про ушаковское писание, и про рублевское, и про древнейшего русского художника Парамшина, коего рукомесла иконы наши благочестивые цари и князья в благословение детям дарствовали и в духовных своих наказывали им те иконы блюсти паче зеницы ока.

Англичанин сейчас выхватил свою записную книжку и спрашивает: повторить, как художника имя и где его работы можно видеть? А я отвечаю:

– Напрасно, сударь, станете отыскивать: нигде их памяти не осталось.

– Где же они делись?

– А не знаю, – говорю, – на чубуки ли повертели или немцам на табак променяли.

– Это, – говорит, – быть не может.

– Напротив, – отвечаю, – вполне статочно и примеры тому есть: в Риме у папы в Ватикане створы стоят, что наши русские изографы, Андрей, Сергей да Никита, в тринадцатом веке писали. Многоличная миниатюра сия, мол, столь удивительна, что даже, говорят, величайшие иностранные художники, глядя на нее, в восторг приходили от чудного дела.

– А как она в Рим попала?

– Петр Первый иностранному монаху подарил, а тот продал.

Англичанин улыбнулся и задумался и потом тихо молвит, что у них будто в Англии всякая картинка из рода в род сохраняется и тем сама явствует, кто от какого родословия происходит.

– Ну, а у нас, – говорю, – верно, другое образование, и с предковскими преданиями связь рассыпана, дабы все казалось обновленное, как будто и весь род русский только вчера наседка под крапивой вывела.

– А если таковая, – говорит, – ваша образованная невежественность, так отчего же в которых любовь к родному сохранилась, не позаботитесь поддержать своего природного художества?

– Некем, – отвечаю, – нам его, милостивый государь, поддерживать, потому что в новых школах художества повсеместное растление чувства развито и суете ум повинуется. Высокого вдохновения тип утрачен, а все с земного вземлется и земною страстию дышит. Наши новейшие художники начали с того, что архистратига Михаила с князя Потемкина Таврического стали изображать, а теперь уже того достигают, что Христа Спаса жидовином пишут. Чего же еще от таких людей ожидать? … но только уже мы богам чуждым не поклонимся и жидово лицо за Спасов лик не примем, а даже изображения эти, сколь бы они ни были искусны, за студодейное невежество почитаем и отвращаемся от него, поелику есть отчее предание, что развлечение очес разоряет чистоту разума…

Вот нам и весь сказ.

И грустно… и смешно… и сладко…

Это для нас и есть «настоящая литература» в разрезе творческого начала.

Есть над чем задуматься.

В материале использованы иллюстрации С. Ефошкина, В. Серова, перегравировка гравюры «Портрет Аники Строганова», изображение преподобного Трифона Вятского, В. Голубова, В. Сурикова, иконы Строгановской школы, В.Тропинина и других.