или Триста Тридцать Четвертый День Тринадцатого Года
Опять! Опять мы пропустили его приезд... Ох, печалька наша, печалька...
А уж как мы его собирались встречать! С транспарантами, с воздушными шариками, с балаганчиком-песнями-плясками, и вообще - у мэра была гр-р-рандиозная задумка фейерверка часа этак на три. Или даже на четыре – с учетом всех этих светящихся надписей в небе «Я люблю мою кукушку» и «Самые лучшие перышки в мире лишь у кукушки, плевать, что не в рифму».
Но мы пропустили его приезд...
А ведь даже Бухарест-Синайский поклялся блеском своих начищенных пуговиц на форменной тужурке, что ради такого случая пропустит на перрон Никонелли ди Мамарацци и даже лично расстелет коврик под ея круглые коленки в несравненных белых штанах. И Файв Оклокович Ходики собирался к этому дню починить, наконец, городские часы на ратушной башне.
Но мы пропустили его приезд...
«Ничего!» - ласково шепчет одними губами г-н Первый Снег и долго-долго смотрит на пустой зал ожидания прежде, чем выйти в город. – «Ждать – это очень трудно. Пусть ваша жизнь будет легкой. Вот такой...» Он одним пальцем дотрагивается до своего цилиндра, и невесомые снежники нежно и медленно спускаются в чью-то ладошку. В чью-то маленькую ладошку, и ее линии жизни, еще такие смутные и непонятные, еле слышно хихикают от щекотки...
Год назад...
Лучше всего Мир видно из своего окна, это всем известно. Тогда и угол зрения правильный, и освещение подходящее, и открываются уходящие далеко-далеко за го-ри-зонт перс-пек-ти-вы. Уф. Хорошие слова – го-ри-зонт и перс-пек-ти-вы, только ужасно трудные и совершенно непонятные. Но это пока.
Матвейка сидел на подоконнике и смотрел на Мир. Что-то в Мире было не так, чего-то не хватало.
– Ну я же помню, помню! – думал Матвейка. На самом-то деле помнил он очень-очень смутно, потому что это было ужасно, УЖАСНО давно. – Такие белые, такие красивые, такие кру-жев-ны-е.
Что такое «кру-жев-ны-е», Матвейка не знал. Но он однажды слышал это слово от имбирвилльского мэра и понимал, что это что-то очень-очень красивое. Почти как парадная манишка господина мэра, которая была на нем в тот важный день, когда он присоединил Подоконник-с-улицы-NN к территории Имбирвилля.
– Где же они? Они уже должны быть… – думал Матвейка. Почему они «должны» и почему «уже», он не смог бы объяснить даже за два сырника, но чувствовал, что уже должны – и запятая (сказать «точка» он постеснялся). – С ними было бы лучше. Красивее. Веселее.
Вот как раз в этот момент широкая улыбка озарила матвейкину рожицу. Если бы господин мэр увидел эту улыбку, он бы сразу понял, что Матвейка что-то задумал и насторожился. Но господин мэр был ужасно занят каким-то Очень Важным Делом. По одним сведениям – он присоединял к Имбирвиллю Угловой-Желтый-Шкаф, по другим – подбирал одним пальцем на спрятанном в этом шкафу пианино мелодию к прелестной песенке «Ах моя милая Марта…» Мелодия была очень сложная и начиналась так: до, ре, ми, фа, соль, ля, си… Дальше этого места господину мэру никак не удавалось продвинуться вот уже второй год.
Матвейка впорхнул с подоконника и на цыпочках прокрался в дальнюю комнату, входить в которую ему строго-настрого не разрешали. Вообще-то, он был послушным мальчиком, но как быть, если он вдруг вспомнил, что там, в Самой Потайной Почтовой Коробке лежала очень странная шапочка. Она была большая, совершенно неудобная и очень-очень белая. Белее, чем козье молочко, Филечкины лапки и листочек бумаги, на котором он рисовал каляки-маляки.
– Шапочка ведь белая, – размышлял Матвейка. – И эти, кру-жев-ны-е, они тоже белые. Это неспроста! – решил он.
Самую Потайную Почтовую Коробку искать пришлось долго. Во-первых, потому, что он старался не шуметь, а во-вторых, коробка была настолько потайной, что пряталась даже от своего хозяина и не откликалась ни на какие «кыс-кыс». В конце концов она нашлась. В Самом Потайном углу. Ну где ж ей ещё было быть?
Матвейка вынул из коробки свой трофей. Какая все-таки странная шапочка! То ли дело его, матвейкины – разноцветные, мяконькие, с большими помпонами или кисточками. А эта больше похожа на ведро. Ну или на кастрюлю. И он поскорее засунул туда нос – посмотреть, что же там внутри? вдруг компот?! Внутри что-то тихонько шуршало, скрипело и щекотало в ноздрях. Матвейка чихнул, а оттуда… А оттуда вдруг как брызнули эти... ну как же их… Белые! Красивые!! Кру-жев-ны-е!!! И они полетели! На шкафчик! И на другой шкафчик! И на полку! И на окно! И…
– Ур-р-р-ра! – закричал Матвейка. – Ур-р-р-ра!!!! Смотрите, что у нас есть!
– Ур-р-р-ра! – господин мэр Имбирвилля немедленно прибежал на матвейкин радостный клич. На кончике его уха болталась нотка до, убежавшая из надоевшего ей за два года романса.
– Ой, Матвейка, какие красивые снежинки! Какие кружевные!
– Сне-жин-ки, сне-жин-ки, сне-жин-ки! – вспомнил наконец-то Матвейка, как называются эти… ну - которые кру-жев-ны-е.
– Да, но откуда у тебя цилиндр господина Первого Снега? Ведь без цилиндра он не сможет прибыть на вокзал Имбирвилля в точном соответствии с имбирвилльским железнодорожным расписанием! Бедный господин Первый Снег… Бедный Начальник Вокзала… Бедные, бедные часы… – господин мэр замолчал, а Кукушка-без-Ходиков, которая с недавних пор жила исключительно на мэрском плече, надулась и отвернулась.
– Это всё Звездные мышки, – улыбнулся Матвейка.
Но это уже совсем другая сказка.
© Динь Имбирвилльсен, сказочник